Жильберту Госинни

Знакомиться с песней, не зная её мелодии… Присутствовать на опере, где нет костюмов и декораций… Переживать перипетии пьесы, лишь глядя в текст, когда ты сам и предатель, и тот, кого он предал, и любимый, и брошенный… Познакомиться с киносценарием, не узнав, как с ним поступит камера... Окажись мы в таких условиях, что за грустная жизнь нас ждала бы, каким серым бы стал мир!

Вообразите: Фернанда, Пенелопа или жена Гектора – без голоса Брассанса, гитары и контрабаса. Фернанда ни на кого бы не произвела впечатления, Пенелопа довольствовалась бы своим Улиссом из пригорода, а жена Гектора, лишившись мелодии, так и осталась бы со своей нерастраченной нежностью1. Конечно, рифмы никуда не делись бы, но эти истории оказались бы… просто историями.

Моцартовский «Дон Жуан», где Дон Жуан не сталкивается с Командором, где шпагу заменил пюпитр, а в сцене последнего ужина звучит только бас. Опера осталась бы гениальной, но, разойдясь в разные стороны, музыка и драма ослабили бы впечатление друг от друга, а мы лишились бы половины эмоций.

В свете (слишком слабом) ночника быть голосом и Федры, и Ариции. Переживать за одну, ненавидеть другую. Потом переживать за другую и презирать первую. Любя Ипполита, по очереди быть той, кто ему ненавистна, и той, кого он любит. Разрываться от тезеевского2 желания сказать всем этим голосам: «Замолчите!»

Не видеть, как Трюффо показывает историю дикого ребёнка, а лишь слышать голос юного Виктора3. И при этом не терять смысла, который где-то притаился, ожидая нас.

А теперь представьте себе историю о малыше Николя без иллюстраций.

Останутся история, партитура, язык и иллюзия ребячьего мира.

Эмоции рождаются при соединении двух талантов. Слово одного рождает штрих другого. Но без штриха слово обесцвечено. Как же добиться, чтобы улыбка человека, умершего тридцать лет назад, совпала с движением ныне живущего?

Я у Жан-Жака Сампе. Студия на Монпарнаcе, на последнем этаже дома номер тридцать. В глаза бросается рабочий стол художника. Кое-что на этом столе привлекает взгляд. Разноцветные облачка-куколки. Художник объясняет:

– Я пробовал кисти.

– Жан-Жак, мне надо с тобой поговорить. Дело сложное. Во всяком случае, непростое.

– Ну?

– Так вот, у меня завалялись десять историй о малыше Николя. И хотя основное – слова – есть, не хватает главного – рисунков.

– Ага.

– Эти слова не имеют смысла без твоих рисунков. Понимаешь, это как…

– Чёрно-белые облака?

– Точно!

И я представляю себе партитуру, ноты в которой – маленькие цветные пятнышки. Партитуру, написанную для двух голосов, один из которых замолчал больше тридцати лет назад. Но остаётся второй.

Я вышла из студии, спустилась на лифте и растворилась в городе. Я представила себе: вот Жан-Жак смотрит, как я иду по этому тротуару бульвара Монпарнас. Маленькая фигурка в акварельном облачке. Персонаж Сампе.

Через несколько месяцев Жан-Жак просит меня зайти к нему. «Хочу тебя кое с кем познакомить», – говорит он.

Его студия, ставшая призрачной, когда в прошлый раз я ушла из неё, сияет ещё сильнее.

Волнуясь, как девушка перед первым свиданием, я поправляю причёску в лифте.

Меня ждал маленький мальчик. Он был тут – в своём дурацком джемпере, грустный оттого, что взрослые его не понимают. Он правда был тут! Под кистью Сампе через тридцать лет после смерти моего (и его) отца малыш Николя снова ожил – я увидела его. От пустыря до новой бакалейной лавки, от витрины, в которой заперты безделушки, до выдуманного цирка, от красного воздушного шарика до театральной ложи – Николя разгуливает по своему детству через пятьдесят лет после рождения.

Из-за нежности, которую вызывают эти рисунки, мои глаза блестят, и Николя, рассерженный и усталый, проказливый и драчливый, улыбается изнутри историй, которые с ним ещё не случались.

Смотритель маяка снова таращится на Фернанду, Дон Жуан красуется в пышном костюме, статуя Командора ужасающе правдоподобна, голос у Федры гуще, чем у Ариции, а юный Виктор убедительно рассказывает о себе с помощью камеры Трюффо. Сампе остановил время, не прикасаясь к часам. Взгляд Николя, пожалуй, стал немного печальнее. Взгляд ребёнка, за которым стоят пятьдесят лет, полных историй. Не стоит стирать то, что вызывает у нас грусть; надо жить с этим, а шрамы оправдывают время, подарившее их.

Анн Госинни

---

На рабочем столе – рукопись рассказа Рене Госинни «Конкурс», написанного в 1960-е годы, и акварель Сампе, нарисованная весной 2008 года.

От издателя

Начать эту книгу о малыше Николя с «Пасхального яйца» не такое уж бессмысленное дело.

Посудите сами: мы очутимся в далёком 29-м дне месяца марта 1959 года, когда этот рассказ, потом не попавший в книги, появился на страницах воскресного издания «Сюд-Уэст Диманш» – первый из длинной серии историй. Многие читатели открывают его для себя через пятьдесят лет... Полвека? Уже? Эту самую первую историю мы и предлагаем вам в том виде, в каком она была напечатана более пяти десятилетий назад: с теми самыми иллюстрациями и персонажами. А ведь, по сути, из «Пасхального яйца» и родился малыш Николя.

К остальным рассказам иллюстраций вообще не было. Эти истории были написаны в прошлом столетии, нарисованы в начале нынешнего и вот сегодня публикуются для вас.

Пасхальное яйцо